Воронежский Институт Психологии

В последнем, как мы убедились, Пушкин был прав: основным источником его доходов являлись не поместья и не служба, а литературный труд, работа на книжно-журнальный рынок. Не всегда он чувствовал себя здесь достаточно уверенно, не всегда мог состязаться с такими профессионалами, как Полевой, Сенковский, Греч, Булгарин и др., что порой вызывало у Пушкина горькие сентенции типа: «Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок». Ему, потомственному дворянину с многовековой родословной, с его поместьями и предками в генеральских чинах, не очень уютно на этом «вшивом рынке», и сквозь призму этого ощущения он смотрит на всю российскую высокую словесность в целом. Пушкин пишет А.А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием; мы не хотим быть покровительствуемы равными – вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин. Дьявольская разница». Ту же тему он варьирует и в письме К.Ф. Рылееву: «Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (NB, мое дворянство старше). Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от сословия писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равным им. Отселе гордость etc. Не должно русских писателей судить как иностранных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр. Хвостов прожился на них. Там есть нечего – так пиши книгу, а у нас есть нечего – так служи, да не сочиняй». Ту же тему и почти в тех же самых выражениях он вновь затрагивает в «Путешествии из Москвы в Петербург» и в ряде других работ: русский писатель – дворянин, он не может искать патронажа «и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями».

Однако лишь полувеком ранее упражнявшиеся в сочинительстве люди, будь они даже хороших родов, и служили, и оды писали, и искали расположения фаворитов, и дареными золотыми табакерками хвалились (а случалось, что и в ломбард их закладывали). Видимо, должна быть еще какая-то причина, кроме дворянского гонора – и она, действительно, есть: «К тому ж с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное, – пишет Пушкин, – и публика в состоянии дать более денег, нежели его сиятельство такой-то или его высокопревосходительство такой-то». Действительно, что ему 500 рублей, если он на продаже своих сочинений зарабатывает по 20 тысяч в год; Пушкин понимает, что даже приглашение ко двору есть следствие его литературной известности в обществе, а не наоборот, как то бывало раньше. Он ощущает и понимает, что сочинительство отныне дает авторитет, влияние, уважение, оно не только приносит хорошие деньги – оно дает власть, независимость и статус, каковых не обеспечивают ни знатность, ни чиновность, ни богатство сами по себе. «Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки, – говорит Пушкин. – Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всесокрушительного действия типографического снаряда».

Здесь он, как говорится, попал в самую точку: не добравшийся даже до первого штаб-офицерского чина, не титулованный и не имеющий в собственности многих тысяч душ стихотворец пользовался такой известностью в обществе, какой не имели особы высших чинов. Куда бы он ни пришел, где бы он ни появился – всюду все взгляды обращаются на него, везде его особа приковывает к себе всеобщее внимание. Одна мемуаристка пишет: «Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале дворянского собрания, когда вошел в нее А.П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густою толпою». В других мемуарах читаем о том, как поэт зашел в университет, чтобы встретиться с Плетневым: «Пушкин сел с каким-то другим господином из литераторов на одну из задних скамей и внимательно прослушал лекцию, не обращая внимания на беспрестанные просматривания его обращенными назад взорами сидевших впереди студентов. <...> Возбуждение было сильное и едва не перешло в шумное приветствие дорогого гостя. Это было уже в конце урочного часа, и Пушкин, как бы предчувствуя, что молодежь не удержится от взрыва, скромно удалился из аудитории, ожидая окончания лекции в общей проходной зале, куда вскоре и вышел к нему Плетнев, и они вместе уехали. Это было незадолго до смерти Пушкина».

А что творилось сразу после смерти! По словам Жуковского, весь дом был битком набит людьми всех состояний, «очень многие плакали»; когда гроб выставили в Конюшенной церкви, «более десяти тысяч человек приходили смотреть на него». С.Н. Карамзина свидетельствует: «В понедельник, в день похорон, т.е. отпевания, собралась несметная толпа, желавшая на нем присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать, чтобы иметь возможность пойти помолиться, все члены Академии, художники, студенты университета, все русские актеры. Конюшенная церковь не велика, и туда впускали только тех, у кого были билеты, т.е. почти исключительно высшее общество и дипломатический корпус, явившийся в полном составе. (Один из дипломатов сказал даже: “Лишь здесь мы впервые узнали, что значил Пушкин для России. До этого мы встречали его, были с ним знакомы, но никто из вас – он обращался к одной даме – не сказал нам, что он – ваша народная гордость”.) Вся площадь была запружена огромной толпой, которая устремилась в церковь, едва только кончилось богослужение и открыли двери...». А.И. Тургенев сообщает: «Народ во все дни до поздней ночи толпился и приходил ко гробу его <...>. Студенты желали в мундирах быть на отпевании; их не допустят, вероятно. Также и многие департаменты: например, Духовных дел иностр. исповеданий. Одна так называемая знать наша или высшая аристократия не отдала последней почести гению русскому: она толкует, следуя моде, о народности и пр., а почти никто из высших чинов двора, из генерал-адъютантов и пр. не пришел к гробу П. Но она, болтая по-французски, по своей русской безграмотности и не в праве печалиться о такой потере, которой оценить не могут». Еще лучше об этом говорит та же С.Н. Карамзина: «Вечером мы ходили на панихиду по нашем бедном Пушкине. Трогательно было видеть толпу, которая стремилась поклониться его телу. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек; чиновники, офицеры, купцы, все в благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадным для его друзей. <...> И вообще это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодежи этого второго общества подымается даже волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования; между тем в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – и это куда хуже и непонятней – немало злобных обвинителей» .